Земля поворачивалась…

В потоке книжной продукции последних лет, весьма пестром в качественном отношении, мы, естественно, готовы радостно приветствовать талантливого новичка. Но, скажем прямо, такая возможность представляется не часто. В правомерной заботе о выдвижении новых имен, в желании «открытий» мы порой бываем излишне, так сказать, расточительными в своем старом «хозяйстве»…
Я заметил, что текущая критика спокойно, как бы мимо себя, пропускает многие и многие издания наших живых классиков, оставляя их без отклика. Играет роль тут, видимо, и то, что новое сказать о «старом» трудновато, что при девальвации высших оценок трудно найти превосходные степени для имен, прочно вошедших в сознание читателя десятилетия назад… А между тем «старая гвардия» советской литературы жива, и достойно удивления ее творческое мужество и духовная энергия. Мы как-то привыкли к тому, что рядом живут и активно работают Виктор Шкловский, Валентин Катаев, Павел Антокольский, Вениамин Каверин, Михаил Бахтин…
Я назвал только несколько имен, чьи новые книги поступают на прилавки книжных магазинов, хотя вовсе не обязательно подкреплять свои репутации в определенные сроки, о чем говорит прочная слава классиков русской советской литературы — Михаила Шолохова и Леонида Леонова.
Но в данном случае я говорю о тех писателях, кто, и, выпуская книги, остается почти без отзвука — не читательского, конечно, а в критике. Алексей Сурков, Василий Казин, Степан Щипачев. Их книги, перечитанные сегодня — особенно рядом с псевдофилософами аморфного, киселеобразного стиха, молодыми только по метрике, — говорят о времени, когда, по словам Ст. Щипачева,
Земля поворачивалась, и с ней —
Судьба человечества вместе
С судьбою моей и твоей.
О том говорилось и в песне.
В песне говорилось и говорится сегодня (хотя бы у Ст. Щипачева, о ком я хочу сказать здесь, имея в виду его книги стихов «Ладонь», «Красные листья», «Слушаю время», «Товарищам по жизни», изданные в последнее десятилетие) молодо по мускульному ритму образа:
…и лобовым стеклом
мять ветер, а пространство
толкать в бока крылом!
Молодо по ощущению творимой нови, которая не меряется ни спекулятивными приметами расхожего стиха, ни таинственными экскурсами в дебри национальных «непостижимостей». Муза Ст. Щипачева, пусть и не одни удачи дарит она нам ныне, пусть по ее волосам прошумела та же белая «вьюга», что побелила и голову поэта, радостно напряжена навстречу молодости мира, молодости великой судьбы народа, чей язык — живой и животворящий — не окостенел в далевских закромах:
Все ближе он многим народам и странам.
Пусть воздух дождем и травою пропах,
вдруг строчка пахнет то сурьмой, то ураном,
то лунною пылью блеснет на губах.
Смелый образ Ст. Щипачева — менделеевская таблица языка русского — таит в себе в тысячу раз больше веры в него, чем содержится ее в клятвах в любви иных молодых старичков! Гоголевское начало — ширь слова, бескрайность перспективы в этих строках Щипачева слиты с динамикой века.
Молодость в лирике — понятие органическое.
«Старая гвардия» еще поучит молодых поэтов (учась у них сама). Главное, у поэтов того поколения, что начиналось с Октябрем,— чувство жизнестроения.
Вот эта вера в цельность и нужность своей судьбы — она именно и способна осветить горизонты жизни ясным  светом:
За метою видится мета,
а где-то — и год и число.
Песками горячего лета
следы мои не занесло.
Я свыкся и с белой зимою.
Пусть в жестких поземках она,
замет дорогих не размоет
на сердце ее белизна.
А теменью вечность нахлынет,
в секунды последнего дня
забытая горечь полыни
из детства дойдет до меня.
Эта сила, это ощущение причастности своей к жизни в ее философском смысле — оттуда, от времени, когда «земля поворачивалась» к Революции. Оттуда это желание Ст. Щипачева, высказанное им типично «по-щипачевски» в сборнике «Товарищам по жизни» («Современник», 1972): «как бы привстав на цыпочки, оглянуть все человечество с его тревогами, надеждами»…
Внимание критики к «старой гвардии» — не простая дань уважения к ее заслугам (хотя и одного этого было бы достаточно!); без понимания стержня традиции попросту нельзя всерьез понять настоящее и будущее отечественной литературы.
Поняв главное в художнике, оценив его по историческим его заслугам, можно и нужно анализировать стихи, выявить слабости формы и т. д. Превращать же серьезное дело критики в месячники по борьбе с «комплиментарностью» или «очернительством» вне учета масштабов явления искусства — значит заниматься любительством.

Еще и еще раз качество!
Сегодня, пожалуй, самый активный критик поэзии Ал. Михайлов. Пишет он много, интересы его широки, в орбиту его внимания включаются новые имена. Характер дарования Михайлова таков, что ему одинаково близки самые разные поэты, и сам он, как исследователь, доброжелательно и вдумчиво подходит к вопросам философским, нравственным, эстетическим. Он всегда стремится понять поэта, а потом уже истолковать. И на страницах книги «Ритмы времени» («Художественная литература», 1973) не случайно и часто встречаешь слово «диалектично». Для Михайлова это, как правило, не способ уклончивости суждений, а гибкий метод, готовность выслушать, всесторонне взвесить все доводы поэта.
«Ритмы времени» — книга о современной поэзии.
О русском ее отряде. О тех новых тенденциях, которые отличают период, начавшийся в середине 50-х годов. И о новых именах, пришедших в поэзию в эти годы. И, разумеется, о преемственности лучших традиций советской поэзии.
Концепция книги точна, я бы даже сказал, взыскательно, не без доли излишней «осторожности» выверена.
Заслуга книги этой в том, что она дает широкий охват истинных богатств русской поэзии последних лет. Об Ал. Михайлове не скажешь, что он занимается узким кругом любимцев критики. Он пишет и о них, конечно, потому что они-то в первую очередь и определили лицо нового этапа поэзии. Но он вводит в разговор и стихи Тарковского,  Семынина, Кушнера, Чухонцева, Ник. Леонтьева, никак не избалованных вниманием текущей критики, он интересно говорит о Тряпкине, Гордейчеве, точен в оценках Ваншенкина, Цыбина, Горбовского.
Мне кажется, что некоторые главы написаны особенно тепло, что ли. Видно, ближе по сердцу критику пришлись стихи таких поэтов, как Яшин, Цыбин, Тряпкин, Ник. Леонтьев, Н. Рубцов. Тут и язык самого критика свеж, чист, ладен. Умен, проницателен он в анализе Винокурова, Мартынова, Луговского, Антокольского, Сельвинского.
Хочу процитировать Ал. Михайлова: «Искусство не может развиваться абсолютно гармонично, без преодоления каких-то отживших или даже спекулятивных явлений. Но теория обобщает лучшие достижения искусства, отталкиваясь и от его побочных явлений».
«Побочные явления», к сожалению, нередко даже заслоняют «лучшие достижения». И поэтому неоценима роль умной книги о хорошем, о добром опыте советской литературы. Она если и не спорит с плохими статьями и книгами, то уже своим притяжением к подлинному в искусстве и жизни воспитывает человеческое сознание и чувство красоты.
Я не пишу обзора и вовсе не хочу, чтобы упоминаемые мною книги моих товарищей по профессии выглядели как награжденные особым вниманием журнала «Юность». И помимо них есть другие очень хорошие работы разного профиля, жанра, написанные для разных слоев читательской публики. Беседуя с читателем, я только обращаюсь к тем названиям и тем именам, которые иллюстрируют определенную мысль, служат как бы помощниками в нахождении истины… А то у нас что-то повелось следить за порядком «очереди» в классики так ревниво, словно даже самый авторитетный критик способен тут навести окончательный ранжир. Мы, критики, лишь предлагаем свои гипотезы, время же судит и нас и наши выводы в равной степени беспристрастно и справедливо. Для дела только и нужно, чтобы все мы высказывали свои мнения ясно и доказательно. Скоропалительные выводы без ведущей мысли переносят внимание с предмета на автора и с истины — на сличение цитат.
Из большого количества писем, которые приходят в отдел критики «Юности», можно сделать вывод, что читатель все чаще требует от профессионального критика не просто оценки того или иного литературного явления, а доказательности, хочет понять ход мысли, рассуждает «рядом» с критиком, словно проверяя собственным опытом жизни, духовным своим опытом логику наших доказательств, симпатий и антипатий. А оценки он способен по большей части давать сам. Конечно, и читатель читателю рознь. Но ведь издавна принято под этим высоким словом Читатель понимать того, кто выражает коллективное разумное начало, народную совесть. В собирательном слове Читатель сокрыто главное движущее начало нашей литературной деятельности. Вот почему не может не радовать каждое письмо, в котором выразительно запечатлен рост общей культуры народа, понимание общей ответственности писателя и его, читателя, за литературное дело страны.
Однако немало еще и таких писем, где нежелание учиться принимает форму безапелляционного суда над всем непонятным. И самое дурное, что такой читатель полагает профессию критика общедоступной. Он так и пишет: «Критиковать может каждый!
Кто у меня может отнять это право?..» Высказывать суждение — право каждого. Об этом и спорить нечего. Но вот «отнять право» у того, кто, не учась, не имея способности, хочет проектировать ракету, лечить корову, тачать сапоги и тем более заниматься творческой деятельностью — увы, можно и должно… Да и нет такого права в трудовом обществе — права не уважать труд. Любой.
Качество работы литератора — плод огромной духовной, интеллектуальной, творческой потенции. Неустанного труда. Критика в интересах народных не имеет права ни на минуту оставлять без внимания качественную сторону произведений. Недаром мы говорим: «идейно-художественные качества». Мастерством литературы и обеспечивается «заразительность» искусства, о которой писал Лев Толстой и без которой слово художника не достигает цели — объединения людей, воспитания души. Чего-чего, а качества нужно требовать от всех. От писателей, от читателей, от критиков.

Журнал «Юность» № 12 1974 г.