Высадка в Нормандии 5 июня 1944 года — канун
Как бы вскользь, мимоходом простились. Дорогой в Лондон — все спокойно и буднично. На утреннем сборе ничего необычного. Я справился у капитана — метеосводка неблагоприятная.
Неужели отложат на день? Или же отменят вообще? Решил заняться своей повседневной работой. Но тут звонок от коммодора: «Отправляемся через пять минут». Сели в машину; выезжали уже из ворот, когда я хватился карт и вернулся за ними. Утро пасмурное, скверное.
Миновали Хайндхед и Питерсфилд, и движение на Дороге заметно усилилось; все больше и больше транспортных колонн; вот и опустевшие площадки, где два дня назад стояло столько танков и орудий.
Приехав в штаб, мы разделились; я пошел к П., обсудил с ним, на что мне обратить особое внимание на месте. Поговорил также со штурманами, корабельщиками, а главное, с офицерами разведслужбы. Собственно, доделать теперь мало что можно: даже свежая информация, полученная мной по проводам, уже бесполезна — вовремя передать ее командованию экспедиционных войск не успеют.
Мы с П. решили пройтись. Штаб наш — палаточный и барачный лабиринт, так тщательно укрытый, что идешь и кажется, будто вокруг обыкновенное, хорошо ухоженное поместье — лес, луга, искусственное озерце. Мы вышли за черту городка — там известковые южноанглийские холмы, и видно море, где стоит десантная армада, отплывающая вот-вот. Мглисто, свинцовые тучи, перемежающийся дождь. Огромное скопление судов, но на фоне туч и моря оно кажется очень небольшим. Мы прилегли на траву и занялись оценкой шансов на успех в различных пунктах высадки. По мнению П., ехать мне в Нормандию отчасти глупо, я и сам это чувствую. Мне
трудно обосновать разумность своей поездки, ведь я не смогу повлиять на происходящее там, смогу
лишь намотать кое-что на ус для будущих десантов, которые, возможно, не состоятся никогда. Но в то же время чувствую, что мне надо туда непременно, что не прощу себе, если не буду при этом.
Мы не спеша вернулись в штаб. Работа шла там теперь оживленней. Я направился в «артиллерийскую» комнату, поизучал на картах план артиллерийского огня. Подошло время обеда. В салоне, за рюмкой, познакомился с обоими нашими офицерами-метеорологами. В известном смысле, они тут ответственнее всех— на основании их сводок отдан приказ приступить к операции. Пить метеорологи не стали. Мы поговорили на метеорологическую тему — о методах определения рабочей точности прогнозов путем «взвешенного усреднения» различных факторов: ветра, облачности, высот и т. д.
Теперь экспедиционные силы уже далеко в море.
Вошел радист. Он крайне удивлен. «Они уже вполне в пределах досягаемости, а немцы еще не обнаружили их». Все очень тихо и мирно — и нервы натянуты.
Я составил по разделам перечень всего, что мне надо будет выяснить на месте; дел больше не было, и в полночь я лег спать.
6 июня — день «Д»
Спалось плохо — все время мысль о том, что происходит по ту сторону Ла-Манша. «А господа, что в Англии сейчас в постелях нежатся…» (Шекспир, «Генрих V»). В четыре часа утра окончательно проснулся. Перекинулся словом с П. Он сходит узнать, нет ли существенных новостей. Затем вернется за мной в спальню. П. ушел и все не возвращался. В 4.30 я тоже встал, оделся. Лег в постель я штатским человеком, теперь же старательно и весьма плохо замаскировался морским офицером. Мне надо теперь помнить, что без головного убора не полагается пройти даже из спальни в главное здание!
Я поднялся в «артиллерийскую». Абсолютно ничего нового. Первый оперативный эшелон уже, вероятно, обнаружен немцами, но еще не обстрелян. Самолеты уже вылетели, из-за непогоды эффект от них будет, наверно, весьма слабый, хотя придано нам их больше, чем ожидалось. Но плохую погоду компенсирует явная внезапность вторжения.
Наступил час «Ч» — время высадки десанта. Там уже, должно быть, высаживаются, а мы все еще
ничего не знаем. Задержка отчего-то. Орудия не введены в действие… Но тут начали приходить вести: хорошие, плохие, так себе,— однако пятьдесят процентов добрых вестей, а это превосходит наши ожидания. Огонь немецких береговых батарей, согласно донесениям, очень слаб. Стали поступать сообщения о высадках, но крайне скупо и с большими паузами. Некоторые из донесений кодированы, на расшифровку уйдет время. Дел пока не густо, можно сесть за завтрак — плотный, настоящий флотский, из трех блюд. Затем пришли еще новости: в трех по крайней мере пунктах побережья высадка проведена успешно, захвачены плацдармы. В четвертом закрепиться не удалось; из пятого нет никаких сообщений, и это скверно, поскольку там труднейший участок. Но, в общем, у нас прямо дух захватило. Дела явно шли намного лучше, чем мы смели надеяться. Суда доплыли без помех, нет ни воздушных контратак, ни значительных вражеских сил.
Сообщения снова замедлились, стали поступать по чайной ложке. Мы с П. вышли прогуляться у озера, поговорили о хлопотах, которые доставляет нам, ученым, специфика военного флота. Зелеными полями мы прошли к развалинам древнего монастыря и к странному старому особняку с заглохшим садом, заросшим сорной травой. Потом вернулись, и в последний раз перед отплытием я сел за обеденный стол.
Вошел коммодор, я отдал честь — впервые в жизни! Вышли во двор, поехали в порт. Прибыли туда рано, за полчаса до отправления. Прошлись по артиллерийскому полигону. Все кругом удивительно мирно.
Затем мы поднялись на торпедный катер, пришвартованный к стенке. Капитан коммодору знаком. Коммодор знавал еще его отца!
На мостике всем нам было не уместиться. Я пристраивался и так и этак — то ненадежно вставал на лесенке, зависая на поручнях, заглядывая через плечи моряков, то садился на нижней ступеньке, глядел за корму. Расчеты заняли свои места, люди легли или присели за укрытия на палубе. Переход ожидался тяжелый. Капитан раздал гайосин — таблетки от морской болезни; отлично помню, как испытывал их два года назад.
Проплыли мимо многих давно знакомых зданий и вышли из гавани в море, держась пока берега. Следом, тоже на большой скорости, плыли четыре сторожевых катера, точно четыре птицы, чертящих воду белопенными крыльями. Волны швыряли наш катер из стороны в сторону, подымали на гребень и обрушивали вниз, взметая потоки пены. Нечего было и думать уберечься от брызг, но нас это не заботило — бодрила быстрота движения. Мы начали обгонять конвои второго эшелона: сотни самоходных танко-десантных барж и прочие суда; мы проносились мимо них, переваливавшихся на волнах. Когда вышли на середину. Ла-Манша, ветер усилился, но мы не шли, а летели по бурной волне. Нас то захлестывала, обдавала брызгами одна волна за другой, то наступала передышка на минуту-две.
Стало проясняться, сперва отдельными просветами, а затем все небо очистилось. Вышло солнце, и под солнцем, на ветру, на волне плыть стало совсем весело. Экипаж катера состоял из молодежи, самому старшему было, по-моему, не больше двадцати двух. Мы все были возбуждены, но переговариваться могли только на языке жестов — так оглушителен был рев машины и грохот волн.
Мимо нас плыли уже обратные конвои, мы вглядывались в суда, ища следов участия в бою. Несколько судов шло на буксире, на других виднелись пробоины от мин, но само уже их возвращение означало успех, означало, что Дьепп не повторится. Как запомнились мне тогда битые и мятые танко-десантные баржи — те немногие, которым удалось вырваться из Дьеппа!
Небо голубело теперь сплошь, только на южном горизонте высокая облачная гряда, и над Францией
тучи. И тут я увидел узенькую серую полосу — Францию, которую не видел четыре года. Затем стали обозначаться корабли. Повсюду вокруг крейсера, линкоры, грузовые суда, транспорты-танконосцы и сотни других. Берег уже ясно очертился — берег, так прочно врезавшийся в мою память. Я столько раз вглядывался в него на картах и фотоснимках, что мне известен каждый его участок. Дальние колокольни Лонга и Люка; величавая звонница Берньера, высящаяся над лесами; водонапорная башня над Курселем; холм Мон-Флери и Вирский маяк. Селение Ривьер с детским санаторием, а за ним, в другой низине,— Арроманш, где я побывал десять лет тому назад. В Арроманше еще ведут бой — видны время от времени слабые вспышки; ближнее взморье застлано дымом пожаров: грохочут орудия больших кораблей, но обстрел ведется вразброд. Снаряды падают за мысом Монтрие.
Небо опять заволокло, волна по-прежнему высокая.
Наше штабное судно еще не прибыло, и мы подплыли к кораблю командования. Улучив минуту, когда катер подняло на волну, мы по штормтрапу вскарабкались на борт. Расставание с катером еще резче подвело черту, чем расставание с Англией.
Война не война, а на большом корабле всегда своя особая атмосфера. И, окунувшись в нее, попав в это тепло и свет, я тут же ощутил, как я промок и озяб. Но с меня незамедлительно стащили куртку, провели в кают-компанию, и вот я уже пью у стойки отличные, недоступные в других местах напитки и здороваюсь с офицерами, знавшими меня как штатского и удивленно косящимися на мой военно-морской камуфляж. Коммодор нашел свободную каюту. Затем сели обедать за весьма обильный стол. Нам сообщили последние новости, что взморье занято, противник оттеснен за холмы, но плацдарм невелик еще, а от американцев никаких известий. Было девять часов вечера. Кто-то проговорил: «Речь короля».
Король обращался по радио. Я подошел поближе. На единственном незанятом стуле расположился корабельный кот; я присел на краешек. Странная, с запинками, речь продолжалась; трудно было поверить, что за окном — середина двадцатого века. Зазвучал гимн, офицеры довольно небрежно встали «смирно».
Вернувшись в каюту, я занялся своими записями. Вдруг раздалась сирена, я надел шлем и вышел на
палубу. Небо теперь было в сплошных тучах, начинало темнеть. Сверху доносился знакомый гул самолетов, все корабли вели зенитный огонь. Красивые фонтаны с треском били в небо, трассирующие красно-огненные струи взметались и опадали, клонясь и перекрещиваясь.
— Готовы без конца палить трассирующими,— заметил один из офицеров.— Такой прелестный фейерверк. А иначе бы, наверно, вовсе не стреляли. Ладно, пусть тешатся. Противнику, правда, ущерба никакого, но нам-то приятно.
Начали падать бомбы, негусто и далеко — на берегу. Снова гул самолетов; к своему удивлению, я обнаружил, что у меня стучат зубы. Не то чтобы я поддался осознанному страху, но действовала эта корабельная отрезанность — на суше под бомбами было бы легче. «На корабле я заперт, как в темнице, на узника готовой обвалиться» (Джон Донн).
Мимо меня проходили матросы-пожарники; к пожарным тревогам я и на суше привык. Затем опять
все стихло. Я пошел назад в каюту и в дверях столкнулся с инженер-механиком, только что вернувшимся с берега и считавшим каюту своей. Оспаривать его права я уж никак не стал бы и возвратился на палубу как раз к очередной сирене. Когда тревога кончилась, я направился в каюту забрать вещи и порасспросить инженер-механика о том, что он видел на берегу. Потом тихонько вошел в каюту коммодора и лег, не раздеваясь, на боковую скамью. Теперь было совсем тихо, на корабле волна почти не ощущалась, но уснул я с трудом.
Журнал Юность № 10 октябрь 1973 г.
johngonzo 