Ученик машиниста, часть 5-6

После ужина я отправился в каюту к старшему механику, или «деду», как традиционно называют стармехов на гражданском флоте.
Вид этого коренастого, невысокого сорокалетнего мужчины без ботинок, в грубой вязки носках — совсем домашний, сухопутный; чем-то он напоминал отца, только помоложе. Полное сероглазое лицо светилось безмятежным спокойствием.
Он добродушно улыбался. Казалось, вот-вот он разговорится, и хотя в действительности оказался
человеком немногословным, у меня создалось впечатление, что у нас была длинная и интересная беседа.
— Гым, гым. Устроились?
— Да, устроился в твиндеке, подшкипер выдал рабочую одежду, я уже поужинал в столовой команды.
— Гым, гым. Плавали?
— Нет, не приходилось, но море видел, в детстве с родителями приезжал в Сочи.
— Гым, гым. По ней будешь изучать!
Он кинул на совсем домашний круглый стол, застеленный синей с белым узором скатертью, большую, как азбука Буратино, книгу, на обложке которой я прочел название «Паровые машины и паровые турбины». Достал же он эту книжку из портфеля, стоявшего на одном из придвинутых к столу стульев.
Вот и весь разговор.
Взяв учебник и попрощавшись с хозяином, я вышел из каюты. Дальний конец бесконечно длинного коридора упирался в какое-то ярко освещенное помещение, возможно, в тот самый пассажирский холл, где в стеклянной витрине выставлен макет нашего парохода и откуда вверх и вниз закругленные, устланные синими ковровыми дорожками трапы ведут в недра жилых пассажирских помещений.
Шагнул в противоположную сторону и, оказавшись на открытой палубе, прошел вдоль борта к корме, спустился вниз и снова прошел вдоль борта, теперь уже по ходу судна, туда, где, если я правильно запомнил, находились одна за другой две двери.
Ближняя ведет в коридор третьего пассажирского класса, дальняя — в помещение команды. Так и есть.
Напротив первой двери, облокотясь о поручни, согнувшись в три погибели, стоит практикант мореходного училища, имени которого я не знаю, но которого уже видел в твиндеке. Рядом с ним, также облокотясь о поручни и глядя за борт на синюю холодную воду, — девушка, она тоже мне уже знакома: полчаса назад я шел этой дорогой и видел ее сидящей за столиком дежурной в коридоре третьего пассажирского класса.
Обернувшись на мои шаги, очень слабые — ветер как бы сразу же из-под ног выдувал звуки и уносил за борт, — практикант внимательно всматривался в меня, пока я приближался. «Чего это он меня так изучает?» Я даже решил было остановиться, но тут понял, что он крепко задумался, я же случайно попал под невидящий взгляд. Его глаза на темном от ветра лице светились исподлобья каким-то неистовым огнем. Так, пожалуй, только у влюбленных глаза светятся.
Обойдя влюбленную пару, я шагнул в следующую дверь с надписью «Посторонним вход воспрещен», нарисованной через трафарет, спустился по крутому трапу и, чуть покачиваясь с непривычки, двинулся по узкому темноватому коридору к носовой части парохода, мимо входа в машинное отделение, откуда пахнуло запахом машинного масла и сильнее послышался шум работающих паровых машин и гул турбин, мимо открытой двери камбуза, тускло поблескивающего котлами и цинковыми поверхностями столов, мимо закрытой двери столовой, мимо кают с белыми табличками на дверях: «Машинисты», «Кочегары», «Электрики».
Дойдя до конца коридора, я снова поднялся на открытую палубу, на бак, нырнул в белую будочку, откуда крутой металлический трап привел меня вниз, ко входу в мое пароходное жилище — твиндек.
Твиндек был наполовину пуст: населяющие его практиканты мореходки разбрелись по судну. Я прошел по качающейся под ногами металлической палубе к своей койке и сунул полученную у «деда» книгу под подушку.
— Ложись отдыхай!
Это сказал мой сосед, чья койка находилась в первом ярусе, под моей. Он лежал одетый, положив руки под голову, и его круглые глазки сонно смотрели на меня сквозь черные заросли бровей, которые, как и пушистые усы и бакенбарды, казались приклеенными к его детскому лицу. Я снял ботинки, полез наверх, стараясь не пользоваться левой рукой, онемевшей от вчерашнего укола. Устроившись, я свесился вниз, чтобы продолжать разговор, но мой сосед, не изменив позы, спал и похрапывал. Я тоже решил было подремать, но спина вдруг сильно разболелась, пудовый булыжник, зашитый под кожу, припечатывал левую лопатку к матрасу. Лежать было невмоготу, я снова слез с кровати, надел ботинки, накинул пальто и поднялся на открытую палубу.
Камень под лопаткой не исчезал, его присутствие мешало сосредоточиться на чем-то одном, я вслушивался в себя, пытаясь понять, разобраться, что же совершается в моем организме, какими таинственными путями ходят во мне веществе, вырабатывающие иммунитет к желтой лихорадке и еще двум или трем страшным болезням. Подняв воротник пальто, я смотрел в морскую даль, где только что в бурой мгле исчезло красное солнце, и вдруг подумал: наши отношения с Наташей напоминают этот укол.
Как у нас все началось? Никак. Я даже сразу и не сообразил, что наша случайная встреча заслуживает внимания. О Наташе я и не думал некоторое время после того вечера, а неожиданно вспомнив, вдруг испытал чувство радости. Но и тогда мне все еще казалось, что не произошло ничего особенного, хотя на самом деле я уже весь был пронизан любовью к ней.
Теперь-то все кончено! — мысленно воскликнул я, с особым удовольствием ощущая чуть заметное дрожание палубы под подошвами моих широко расставленных ног.— Я здесь, на пароходе, плыву по морю, а она осталась где-то там, на севере. Где же наша любовь? Исчезла, растворилась. Так неужели это было настоящей любовью? Не может истинное чувство так быстро исчезнуть!»
Но мне вовсе не стало легче от этой мысли, я не ощутил свободы, что-то продолжало угнетать меня, и я решил, что причина заключена в болезненном булыжнике под левой лопаткой.
Утром я проснулся от грохота, словно на пустую железную бочку сыплется щебенка. Мой сосед лежал, натянув на голову одеяло. Другие ребята тоже укрылись с головой. А щебенка все сыпалась и сыпалась, и, когда я уже подумал, что громыханье никогда не кончится, оно вдруг прекратилось. Но не сразу установилась тишина: как бы вдогонку упало еще несколько камней, и лишь после этого сделалось тихо.
Мой сосед высунул из-под одеяла растрепанную голову с усами и бакенбардами, весело подмигнул и проговорил:
— Страшно? Не бойся, добрый молодец, то моя лягушонка в коробчонке скачет.
— Что это?
— Якорь бросили. Пришли в Евпаторию, а причала здесь нет. Вынуждены стоять на рейде. Все ясно?
Мой сосед зевнул, потянулся и быстро вскочил с кровати. Да и остальные практиканты уже были
на ногах. Набросив на голые шеи полотенца, они, толкаясь, лезли по трапу вверх и там растворялись в ярком, слепящем прямоугольнике выхода.
Лежа с закрытыми глазами, я слушал гулкие шаги и топот практикантов, слабые крики с открытой палубы и тарахтение катера, пришедшего на рейд за пассажирами, и улыбался, потому что вспомнил армейские мечты о штатской жизни, отдельной комнате, телевизоре и даже, кажется, о будущей жене, чей образ был до встречи с Наташей неясным и туманным.
Вдруг слышу:
— Ученик, просыпайся!
Уж не меня ли это будят? Открываю глаза и вижу в полутьме твиндека странное лицо-маску, изображающую одновременно испуг, радость и удивление: густые, как войлок, и пыльные волосы стоят дыбом, лоб наморщен, глаза округлены, губы растянуты в улыбку, так что щеки превратились в два полушария.
— Ты ученик? — спрашивает.
— Я!
— Просыпайся!
Слезаю со своей верхней койки, надеваю рабочие штаны, башмаки.
— Куда идти?
— Знаешь, где столовая?
— Знаю.
— Позавтракаем, поведу тебя в машинное отделение. Через полчаса будешь готов?
— Буду!
Странный парень, вернее, мужчина лет сорока или больше, загромыхал через твиндек к трапу.
Меня же, пока я умывался и чистил зубы в умывальной комнате, находящейся так близко к поверхности моря, что время от времени в иллюминаторы плескалась прозрачная голубая вода, не оставляло радостное ощущение, что я, оказывается, не затерялся на судне, что обо мне помнят и заботятся.
После завтрака мы с машинистом ремонтной бригады Иваном Ширяевым спустились в машинное отделение. Там было тесно, шумно, со всех сторон нас окружали движущиеся части машин — шатуны, рычажки, маховые колеса. С непривычки казалось, что живыми отсюда нам не выбраться во веки веков. Однако здесь шла обычная работа, некоторые лица оказались знакомыми: то ли видел в столовой вчера или сегодня за завтраком, то ли они мелькнули в коридоре или на открытой палубе.
Стараясь как можно точнее запомнить названия, которые кричал мне на ухо Ширяев, я оглядывался, но мне самому было ясно: вряд ли удастся что-нибудь запомнить — такая сумятица творилась в моих мыслях.
Старший механик стоял возле конторки с телефоном и наблюдал за реверсами — пароход снимался с якоря и отправлялся в свой дальнейший путь. Когда реверсы были закончены, он, наконец, обратил на меня внимание и позвал к себе.
— Гым, гым. Знакомишься? — понял я по губам.
— Знакомлюсь.
— Ширяев покажет!— и, весело сверкнув глазами и зубами, подхватив под мышку портфель, быстро побежал по отвесному трапу наверх. Через некоторое время мы тоже выбрались наверх.
— Как, говоришь, звать? — переспросил Иван, когда мы вылезли из машинного отделения и оказались в знакомом коридоре.
— Дроздов Евгений.
Ширяев некоторое время смотрел в мое лицо, что-то соображая. Он шевелил губами, и мне казалось, будто он что-то хочет спросить, но в результате этих раздумий он дружески толкнул меня в плечо, кивнул головой: пошли, мол,— и двинулся мелкими шажками по коридору в сторону трапа, ведущего на открытую палубу, и тут же словно бы забыл обо мне. Я последовал за ним.
И вот мы уже на открытой палубе и видим море и в зеленоватой дымке землю на горизонте: я, помимо облегчения, почувствовал подавленность, растерянность оттого, что в этой страшной машине, хоть мне и удалось выбраться из нее, я ничего не понял, да и вряд ли когда-нибудь пойму. Итак, что же получается? Порвав со своей прежней жизнью, я не обрел новой и повис между небом и землей.
Этому ощущению зыбкости способствовало непривычное покачивание палубы и шорох волн за бортом.
Между тем мое начавшееся ученичество продолжалось. Стараясь ни на шаг не отставать, я ходил по судну за Иваном Ширяевым, всей душой стремясь помочь ему в работе, но, однако, все мои обязанности ограничивало его требование стоять подальше и не мешать.
Сначала у меня сложилось о нем обманчивое впечатление как о человеке неловком, нерадивом в работе. Подходим мы к паровой лебедке на корме. Иван бросает на палубу брезентовую сумку с инструментом, присаживается на корточки, прислушивается. Я тоже прислушиваюсь. Внутри лебедки нехорошо клокочет, постукивает пар. Иван достает из сумки разводной ключ, лезет в дебри механизма. Вдруг — что такое? Вскакивает, отшвыривает разводной ключ, хватается за мочку уха и начинает прыгать на одной ноге, приговаривая:
— Ах, черт! Вот черт!
Я испугался, скачу вокруг него, но он вдруг останавливается и спокойно говорит:
— Обжегся о жаропровод. Ничего, заживет до свадьбы!
И как ни в чем не бывало снова лезет в лебедку ключом. По странному выражению лица, поднятого к небу, трудно определить, получается ли что-нибудь у его рук, которыми он орудует, просунув их в узкую щель в теле механизма.
Иван пыхтит, сопит, шевелит губами, дело у него, по-видимому, не клеится. Так и есть. Вот он поднимается на ноги, сует ключ в сумку и торопливыми шажками отходит прочь. Бегу за ним.
— Ну что? — спрашиваю из-за спины. — Не получилось?
— Чему там не получаться? Готово!

Журнал «Юность» № 3 март 1974 г.

Оптимизация статьи — блог 3axapka